«Так как нас финансировала Москва, я чувствовал себя слугой двух господ»: из воспоминаний последнего главы КГБ ЛССР

В органах госбезопасности с 1972 г.: сотрудник 5-го отдела (в дальнейшем 5-й Службы) КГБ при СМ Латвийской ССР и (с 1984 г.) начальник 5-го Управления КГБ Латвийской ССР. В 1986-1989 гг. заместитель председателя КГБ Латвийской ССР. В марте 1990 — августе 1991 гг. председатель КГБ ЛССР.

NRA отмечает, что после восстановления независимости Латвии Эдмундс Йохансонс работал в коммерческих банках и транзитном бизнесе. В 2006 году он представил свои мемуары "Записки генерала ЧК", в которых описал свою работу и организацию, в которой он служил. Отрывки из них мы и представляем вашему вниманию:

Первая кровь

...Мы внимательно наблюдали за процессом на баррикадах: в этой среде у нас было достаточно много своих людей, и каждое утро ко мне на стол ложились оперативные материалы. События развивались достаточно спокойно. И понемногу я стал убеждать Годманиса и Горбунова, что свою роль они сыграли, и жизнь должна войти в нормальное русло. Тем более что надо было обеспечить подвоз продуктов питания.

По всей видимости, эти разговоры стали известны и другим силам, заинтересованным в том, чтобы в Латвии воцарился хаос. Эти силы искали способ, чтобы спровоцировать беспорядки, волнения, вызвать у народа страх перед репрессиями. Скорее всего, они решили, что возникновение хаоса станет великолепной возможностью доказать, что новая власть не в состоянии контролировать ситуацию. С моей точки зрения, именно поэтому в конце января состоялась новая провокация — вооруженное нападение на Министерство внутренних дел. Логика развития этого процесса свидетельствовала, что инцидент спланирован с целью обострить оперативную и политическую ситуацию в Латвии, вызвать в обществе огромный резонанс и волнения и таким образом вынудить президента СССР покончить с мятежниками.

Воскресным вечером я находился дома, разбирая бумаги и одним ухом слушая музыку, как вдруг в семь часов эту мещанскую идиллию нарушил звонок от Рубикса. Он, переводя дыхание, сказал, что произошла провокация против ОМОНа и что задержаны трое гражданских лиц, которые оказались охранниками Народного фронта. У него есть видеозапись. Прокурор Латвийской ССР уже дал санкции на их арест. И вообще, он мне звонит, чтобы я дал указание поместить арестованных в наш изолятор. Я ответил, что в такой спешке и при таких обстоятельствах принимать решения не могу, что должен сам посмотреть материалы и прокурорскую санкцию — и пока их не увижу, решать вопрос не буду. Едва только положил трубку, понял, что начинается очередная провокация.

Тут же я связался со своим заместителем, который по непонятной для меня причине находился в помещении Центрального комитета, решительно запретил ему предпринимать какие-либо действия и по приглашению Рубикса отправился в ЦК знакомиться с материалами. К моему удивлению, там находилось все руководство Центрального комитета, да еще и прокурор. Я понял, что они уже все обговорили, но мой заместитель не решился действовать без моей санкции. Ясно было — от меня что-то скрывали. Иначе как там мог оказаться мой первый зам?

В объяснения никто не пускался. Все что-то бормотали и подсовывали мне на подпись какие-то бумаги. Я ничего не стал подписывать. Потребовал на просмотр весь набор документов и дал понять: лишь после того, как все оценю, буду разговаривать с прокурором. Время шло, Рубикс нервничал и торопил меня принять решение, говоря, что время не ждет. Меня же не покидали подозрения — что-то не в порядке. И не зная всех подводных камней, я не хотел ввязываться в эти темные политические игры.

Внезапно, пока мы так пререкались, в девять вечера начался обстрел Министерства внутренних дел. Никто так толком и не понял, откуда и куда шла стрельба. Из окна было видно, как трассирующие очереди летели с Бастионной горки в сторону министерства. В ходе разговоров я понял — среди нас находятся те, кто уже заранее знал, как вечером будут разворачиваться события. Тем не менее многие из присутствующих так толком ничего и не поняли. В Центральном комитете воцарилось беспокойство.

Так и не дав никаких санкций, я спешно добрался до комитета и еще по пути приказал дежурной части объявить общую тревогу, по которой все сотрудники в течение ближайших минут обязаны были явиться на службу. Наконец из передачи Латвийского телевидения стало проясняться, что же происходит у здания МВД. Годманис узнал об этом из моего звонка.

В десять вечера я связался с Москвой, и начальник дежурной части потребовал от меня шифротелеграмму. Не успел я ее составить, как позвонил Крючков, но ничего конкретного сообщить ему я не мог. Затем позвонил не на шутку обеспокоенный его заместитель Бобков. С нами связался и Пуго, в голосе которого чувствовалось нескрываемое беспокойство. Все мы были в состоянии неведения, потому что от агентуры не поступало никакой информации.

Агенты, которые находились недалеко от места событий, стали звонить несколько позже. Но и они, бедняги, ничего толком не понимали. Нервозность росла с каждой минутой, но из-за отсутствия информации мы не могли принять никакого решения. Позвонил Штейнбрикс и сказал, что Рубикс непонятно почему вызывает его в Центральный комитет, но я посоветовал ему не торопиться, а сначала заехать ко мне. Мы позвонили Пуго и рассказали ему о действиях Рубикса. К тому времени стрельба стихла, потому что здание МВД было захвачено. Пуго сказал, что он никаких санкций никому не давал и в этой ситуации надо действовать с холодной головой. Лишь после разговора с Пуго Штейнбрикс уехал в ЦК, где и переговорил с Рубиксом. А если бы он не заехал он ко мне, кто знает, как сложилась бы его судьба.

Вместе с Годманисом мы приняли решение: необходимо окружить район перестрелки. По спецсвязи я позвонил командующему округом генералу Кузьмину с просьбой, чтобы армия помогла установить оцепление. Но он отказался, сказав, что не вмешивается во внутренние дела республики и пусть Годманис сам думает, что ему делать.

Складывалась достаточно серьезная ситуация с неизвестным исходом. К тому времени ворвавшиеся в здание министерства омоновцы задержали заместителя министра Индриковса. Он позвонил мне и испуганным голосом пожаловался: "Они мне угрожают! Беда! Что мне делать? Помоги, вытащи меня из-под ареста!" Я объяснил ему, что пока ничего не могу сделать, разве что позвонить в Москву Пуго, который, как я понял, единственный мог справиться с омоновцами. Связавшись с ним, я откровенно сказал, что последствия ситуации могут быть самые непредсказуемые... Он заверил, что постарается сделать все, что в его силах, что завтра его заместитель вылетит в Ригу и разрулит ситуацию с омоновцами.

Через минуту из Москвы, из нашего представительства, позвонил взволнованный министр внутренних дел Вазнис: "Эдмунд, что там происходит? Сделай что-нибудь, спаси моего заместителя, чтобы он остался в живых!" Давно я не испытывал такого напряжения. Порой просто не понимал, что за роль я исполняю — то ли я председатель КГБ, то ли посредник между руководством республики и министрами СССР, которые напрямую с нашим руководством не разговаривали. Весь вечер и всю ночь трезвонили телефоны, постепенно начинала кружиться голова. Никто не знал, что делать дальше.

В этот напряженный момент позвонили с Латвийского радио и спросили, что собирается делать КГБ, на чьей он стороне — и тут же затрезвонил красный телефон спецсвязи. Крючков! Интервью радио дал мой заместитель Трубиньш, который сказал, что Комитет госбезопасности будет действовать в соответствии с законами Латвии и что никакой самодеятельности не будет. Как мне потом рассказывали, его слова в эфире в известной мере успокоили и волости Латвии и Ригу. Для беспокойства были основания. Если бы комитет поднял в ружье свои спецчасти, то могла бы начаться кровавая междоусобица.

Мне доложили об убитых журналистах и милиционерах, а в полночь из дежурной части сообщили, что туда явился... Горбунов. Это было как гром среди ясного неба. Я совершенно обалдел. Что ночью в здании КГБ мог искать председатель Верховного совета? Тем более что стрельба стихла и ситуация понемногу стала успокаиваться; состоялись дипломатические разговоры с ОМОНом об освобождении Индриковса. Я попросил дежурного проводить Горбунова ко мне на четвертый этаж.

Порой истина оказывается мелковатой и довольно смешной. Оказывается, в момент конфликта Горбунов веселился в гостинице "Ридзене" в обществе польской делегации. Он услышал за стенами крики, стрельбу, суматоху. И решил, что началась контрреволюция. Как он мне рассказывал, единственное, что пришло ему в голову — надо спешно брать руки в ноги и через парк улепетывать поближе к дому ЧК. Сказано — сделано.

Оставив своего охранника в "Ридзене", никому ничего не сказав, он выскользнул наружу и через парк заторопился в "угловой дом", решив для себя, что единственное место, где есть связь с Москвой, да и со всем миром — это именно КГБ. Если арестуют, так арестуют, но, по крайней мере, будет хоть какая-то ясность. Горбунов надеялся, что Йохансонс ему поможет, и божился, что не потерял веру в справедливость.

Именно в этот момент в Верховном совете началась истерика — из "Ридзене" пропал Горбунов! Версия депутатов — расстрелян или арестован. С конспиративной точки зрения Горбунов свое исчезновение организовал просто отлично — никто не имел ни малейшего представления о его судьбе. Но в конечном счете братья по несчастью — Горбунов и присоединившийся к нам Диневич — загрузились в мою машину и поехали в Совет министров.

Из-за баррикад подъехали мы к нему со двора. И только потому, что охранник узнал среди помятых рож в машине Йохансонса. К Годманису явился православный священник Зотов, который и принес на удивление подробную информацию о том, что происходило в здании МВД. Он рассказал, что ОМОН удалось успокоить, а через короткое время из омоновского плена освободился Индриковс, при виде которого я испытал неподдельное удивление. Обычно он не носил генеральской формы — но почему именно в это воскресенье ему пришлось облачиться в нее? Очевидно, были какие-то серьезные основания...

Комитет раскалывается

Впервые за много десятилетий вокруг комитета, да и в нем самом возникла атмосфера вооруженного конфликта. Небольшая часть сотрудников считала, что надо делать все, дабы вместе с ОМОНом вынудить новое правительство Латвии считаться со структурами СССР, и покончить с разговорами о выходе из состава Советского Союза. Многие обвиняли меня, что я действую недостаточно активно и решительно, что не поддерживаю контакты с ОМОНом, работниками милиции левых взглядов и представителями прокуратуры ЛССР. В этом плане наибольшую активность проявлял мой первый заместитель Червинский, который открыто поддерживал активную деятельность Интерфронта. Начали звучать обвинения в мой адрес. Я решил созвать оперативное совещание всех сотрудников, изложить свою позицию и взгляды на все происходящее, на задачи комитета.

Собрание получилось достаточно бурным. Меня обвиняли в политической нейтральности, упрекали, что недостаточно активно выступаю против политики правительства. Мне были брошены упреки, что я не выразил своего отношения к так называемым "белоберетникам", действия которых и спровоцировали ответную реакцию ОМОНа. Кстати, если уж зашел разговор о "белых беретах", то до сих пор не установлено, в самом ли деле это была их акция или же подготовленная провокация самих омоновцев, Интерфронта или армейского разведуправления. Давно уже в стенах комитета не высказывались столь разные взгляды. Стало ясно, что оперативные работники не смирятся с таким положением вещей. И больше всего меня волновало, что Комитет может разделиться на враждебные лагеря.

Я позвонил Крючкову и рассказал ему о нашем непростом положении. Он признал, что действую я правильно, и обещал свою поддержку. У меня как камень с души свалился. Крючков пообещал прислать в Ригу одного из своих первых заместителей — Агеева. Тот на совещании руководящих работников комитета высказался, что в этой непростой обстановке КГБ должен работать в соответствии с политической и оперативной ситуацией и что нельзя выступать против руководства республики, которое избрано конституционным порядком. Фактически в республике сложилась двухпартийная система, и комитет не должен поддерживать ни ту, ни другую партию, а обязан работать в рамках существующего законодательства.

После этого визита атмосфера в коллективе как-то успокоилась. Кончился период баррикад, ситуация в республике нормализовалась. Но часть коллег, недовольных таким положением вещей, продолжала строить гнусные планы. Чтобы вызвать беспокойство, напряжение и недоверие, Червинский со своими подчиненными из второго отдела выслал из Латвии зарубежного латыша Ивара Эмбректа, который приехал из ФРГ по приглашению Латвийского общества культуры и образования и в то время был одним из советников Министерства иностранных дел. "Заговорщики" понимали, что санкции на его высылку я не дам, потому что для нее не было никаких оснований, и поэтому действовали у меня за спиной. Эмбректа ночью вытащили из гостиницы, усадили в комитетскую машину и вывезли в Эстонию, чтобы оттуда его выслали в СССР.

История эта получила шумное освещение в газетах, на радио, на телевидении: смотрите, как КГБ выступает против независимости Латвии, высылает иностранцев, которые хотели помочь латвийскому правительству. В чем только не обвиняли комитет и меня лично. Скоро позвонил заместитель председателя Верховного совета Иванс. В нехарактерной для него манере Иванс орал и угрожал мне уголовным преследованием. Я, отвечавший за все дела комитета, не мог признаться ему, что ничего не знал об этой истории. Так как нас финансировала Москва, я чувствовал себя слугой двух господ, и приходилось вертеться изо всех сил. После высылки Эмбректа я собрал все документы, которые выглядели очень неубедительно, но какой-то формальный повод можно было найти. Хотя в нормальной обстановке мы бы всего лишь предупредили его за то, что, не ставя в известность отдел виз, он сменил место жительства.

Отчитываться пришлось мне — я услышал вдоволь вопросов и критики. Перед самым моим выступлением появился знаменитый хирург, профессор Виктор Калнберз, вручил мне кусок Берлинской стены и призвал сломать стену отчуждения, которая возникла между народом и избранным им Верховным советом, с одной стороны, и организацией, которой руководит Йохансонс, — с другой.

В Москве я проинформировал своего шефа Крючкова о дест-руктивной деятельности моего первого зама и попросил его принять решение — или я пишу заявление об уходе на пенсию, или Червинского отзывают из республики.

Крючков решительно отверг возможность моего ухода на пенсию, обещал подумать и принять решение. В Латвию прибыл его заместитель Лебедев, который за несколько дней собрал много информации, не раз встречался с сотрудниками и, уезжая, признал, что согласен с моей позицией. На место Червинского, отправленного в Краснодар, из Москвы был прислан Баев...

Воскресный день 20 августа выдался теплым и солнечным, чему я, владелец скромной дачки, искренне радовался. На работе ничего особенного не происходило, хотя меня несколько удивило, что мой первый заместитель cидит в своем кабинете. Но этим поинтересуюсь в понедельник, а пока дежурная часть сообщила, что все в пределах нормы.

В понедельник в 7.40 за мной должна была прийти служебная машина, но в 7.00 началось что-то странное. Из дежурной части сообщили, что надо предельно срочно явиться на работу, и за мной уже выслана машина. Что случилось? Это не телефонный разговор, ответили мне. Но есть серьезные вопросы. Приехавший водитель был мрачен и неразговорчив. И лишь когда в пути я включил московское радио, узнал, что власть взял ГКЧП, что Горбачев из-за болезни освобожден от своих обязанностей. Тут уж я понял, что обстоятельства действительно серьезные и что меня ждут новые испытания.

На работе у начальника дежурной части никакой новой информации не имелось — кроме той, что прозвучала по радио. Из Москвы не пришло ровно никаких документов. Но мой первый зам Баев уже давно находился на работе. На мой вопрос, почему он не с семьей, к которой собирался выбраться, ответил, что не смог уехать. Странно, но... не уехал, так не уехал.

Звоню в Москву, но связаться с Крючковым категорически не получается: его нет ни дома, ни в кабинете, ни в служебной машине. Удается найти лишь его заместителя Лебедева: что случилось, что за ГКЧП, какова его роль? Но он очень уклончив в ответах, ничего не хочет или не может толком объяснить. "Ждите шифротелеграмму, — единственное, что говорит он, — и указаний. С вами свяжется командующий военным округом. Вы будете исполнять его приказы". И добавил, что готовится введение чрезвычайного положения.

Связываюсь с генералом Кузьминым, чувствую, как он нервничает. Он тоже повторяет, что готовится введение чрезвычайного положения и действовать придется в соответствии с порядком чрезвычайного положения.

Я ответил ему, что пока не будет письменного приказа и соответствующего указа о введении чрезвычайного положения, комитет ровно ничего, выходящего за пределы существующих законов, делать не будет. Генерал был явно недоволен моими словами и дал понять, что приказ скоро будет, но я дал ему понять, что пока, к сожалению, ничем не могу ему помочь.

Позвонивший Рубикс сообщил, что мне необходимо присутствовать на совещании в Центральном комитете и послушать, о чем там будет идти речь. Хотя мне все время надо было быть на связи с Москвой, Рубикс все же меня уломал, тем более что стоило ознакомиться с информацией, которая была в его распоряжении. При чрезвычайных обстоятельствах дежурная часть должна была тут же примчаться за мной в ЦК. К командованию округа поехал Баев.

Заседание бюро проходило в жаркой и очень нервной атмосфере. Все ждали сенсаций, но пока шла пустая болтовня, никто ничего толком не знал, и все делились лишь слухами; полная невнятица была и с введением чрезвычайного положения Я выступил с короткой речью: комитет будет работать в соответствии с сущест-вующим законодательством, ни в каких самодеятельных акциях, жестко предупредил я, участвовать не будет.

По возвращении в комитет Баев рассказал мне, что происходило в штабе округа. Туда съехалось 10—15 генералов высокого ранга. У всех было воинственное настроение и уверенность, что наконец-то в СССР будет наведен порядок. Баеву было предложено готовиться к введению ЧП и заняться составлением списков людей, которые могут представлять опасность для порядка.

Я внушил ему, что пока не будут введены в действия меры, предусмотренные Конституцией СССР и законодательными актами, никаких приказов отдавать я не буду и не допущу никакой самодеятельности, потому что несу за все личную ответственность.

Я недвусмысленно предупредил его, чтобы он без меня не решал никаких вопросов. Его это явно не устроило, но... порядок есть порядок. Я же понял, что если уж начались разговоры о составлении списков, то дело серьезное: такие списки составляются только в случае реальной военной опасности. Баев буркнул, что Кузьмин уже отдал такой приказ, но я высказался, что командующий округом — это не Горбачев, и выполнять его указания не собираюсь, о чем я и сказал жестко и категорично. Но, честно говоря, за этой моей решимостью мелькнула тень страха, потому что я отлично понимал: если начнутся репрессии, они уж меня не минуют...

В 11.30 наконец получил шифрограмму из Москвы, от первого зама Крючкова: действовать в соответствии с планом введения чрезвычайного положения. Это уже было очень серьезно. Предстояло поднимать на ноги всю агентуру и помощников, всех сотрудников вызывать из отпусков, составлять списки опасных лиц, собирать оперативные боевые группы и вооружать их. В каждой такой группе, которые были во всех районах и в Риге, числилось примерно 30 человек под руководством сотрудника КГБ. Оружия у нас, начиная с пистолетов и кончая пулеметами и гранатометами, более чем хватало: мы могли вооружить едва ли не дивизию. В районах тысячи вооруженных людей должны были перейти на нелегальное положение.

В таком случае, учитывая контингент, с которым нам приходилось иметь дело, нас ждала катастрофа. Среди наших "боевиков" было немало тех, кто прошел специальное обучение действиям в нелегальных условиях. Оставалось только раздать оружие, чтобы ситуация стала неконтролируемой и общество оказалось бы на грани гражданской войны — и никто не знал бы, как ее остановить. Выполнение всех этих приказов было чревато для Латвии бедами с непрогнозируемыми последствиями. Еще один фактор опасности: обязательно состоялась бы утечка информации, кто-то ушел бы в подполье, начались бы взрывы...

Сидя за письменным столом, я ломал себе голову, что делать? Да, приказ получен, но он противоречит Конституции. Да и подписан не Крючковым, который является членом ГКЧП — и это тоже меня смущало, — а его первым замом. Все это заставило меня задуматься — что-то там не в порядке, крепко отдает самодеятельностью, но в итоге виновных будут искать не в Москве, а в республиках — вот тут и доказывай, что ты не был верблюдом.

На следующее утро на оперативном совещании руководства предупредил: никакой самодеятельности, без моей санкции ничего не предпринимать. Из районов мне сообщали о всеобщем беспокойстве, потому что никто ничего не знает. Прошли совещания бюро райкомов; одни боялись, другие уже начали перебегать от Народного фронта обратно в компартию. Кое-кто начинал льстить КГБ, с сотрудниками которого вчера еще не здоровался. Слава богу, вспышек насилия нигде не наблюдалось, чувствовалось только беспокойство и ожидание. Так прошел день 21 августа.

Беспокоило, что руководство КГБ уклоняется от разговора. Я понимал: что-то не так... Мне давали один приказ, а по телевизору говорили совершенно о другом.

...В ночь на 22-е армия заняла Совет министров. Ко всеобщему удивлению, там ночевал Годманис, и, увидев его, солдаты смутились. Работники Совета министров впали в панику и разбежались кто куда, но на бегу успевали обзавестись сувенирами из имущества Совмина. Но и 22 августа прошло относительно спокойно, хотя многие, включая и агентуру, звонили в комитет, спрашивали, что происходит. Мы отвечали лишь, что необходимо соблюдать спокойствие и существующие законы. В то время все слушали Голос Америки.

А в Латвии продолжала хозяйничать армия. Она перекрыла все мосты, но пока обходилось без конфликтных ситуаций. Несмотря на приглашение, Кузьмин не торопился выступать по ТВ, и я все отчетливее понимал: что-то явно не в порядке, Кузьмин не спешит взять власть в руки и начать действовать. 22 августа ко мне явился не на шутку взволнованный Баев и спросил, почему я не выполняю приказ КГБ СССР о введении чрезвычайного положения, чего я жду и кто будет отвечать за невыполнение приказа. Ответил, что продолжаю стоять на своем: пока не свяжусь с Крючковым, никаких решений принимать не буду. И предупредил, что если кто-то станет самостоятельно действовать от имени комитета, то пойдет под суд...

Так прошел еще один день. Армия не проявляла никакой активности, и только омоновцы ездили по Риге на бронемашинах, бравируя своей показной мужественностью.

Утро 23 августа — без происшествий. Впрочем, как посмотреть... Армия разблокировала мосты. Генералы в большой спешке, даже не попрощавшись, вылетели в Москву. Я понял, что весь этот кошмар начал рассеиваться. Внезапно из Москвы пришло дополнение к предыдущей шифрограмме. Оказывается, надо было выполнять только требование об активизации агентурной работы, а на все остальное не обращать внимания. Мне оставалось только порадоваться собственной интуиции...

Но теперь надо было заново думать, как дальше пойдут процессы обретения независимости. В сущности, об этом и пошла речь на утреннем заседании Совета министров, которое началось с дебатов о ликвидации КГБ и создании новой структуры. Только желание создать ее было, а вот концепция отсутствовала. Начались долгие разговоры, которые потом пошли в закрытом режиме. В то время и в комитете, и в обществе никто не знал, что будет с СССР. Я успокоил своих сотрудников, потому что кое-кто их них, впав в панику, был готов взять оружие и уходить в леса.

А дискуссии на сессии Верховного совета продолжались. Очень большую активность проявлял бывший чекист Юрис Боярс. Он настолько старательно проталкивал свой проект решения, что у меня создалось впечатление, будто он сам хочет стать председателем нового комитета безопасности...

Наконец была создана рабочая группа, в нее, кстати, вошел и Эйнар Репше,  которая уже без моего участия выработала проект решения Верховного совета о судьбе КГБ. По-моему, оно было непродуманным. Ликвидировать КГБ — это одно, но вопрос был в том, как это сделать и что будет дальше. Депутаты действовали с редкостной близорукостью — комитет ликвидировали, руководителей освободили от работы, но на бывшего председателя не возложили никакой ответственности, то есть все оставили на полпути. Как показали дальнейшие события, в процессе ликвидации возник целый ряд неясностей, в результате которых Латвия потеряла и архивы, и материальные ценности.

Начало конца

Несмотря на решение пленума Верховного совета, по которому и КГБ, и мне как его председателю предписывалось прекратить всякую деятельность, нам пришлось пережить еще несколько довольно неприятных моментов.

Утром в субботу у здания комитета начали собираться люди, которые организовали митинг, а также заблокировали двери и ворота комитета. Звучали различные лозунги и призывы, был вывешен флаг Латвийской Республики. В комитете в это время находилось примерно двадцать человек и еще пограничники, которых к нам прикомандировали во время путча.

Видя, что возникает, мягко говоря, особая ситуация, я дал распоряжение вызвать всех сотрудников. Было опасение, что толпа начнет бить окна. Когда прибыла часть работников, мы решили, что надо созваниваться с агентурой, которая, затесавшись в толпу, должна будет ее успокаивать, а доверенные лица — снабжать информацией, что на самом деле происходит. Самим выходить было довольно опасно, потому что никто бы не взялся предсказать реакцию толпы. Снять флаг Латвии никто даже и не пытался. К моей радости, агрессия понемногу стихала, но все же оставалось опасение внезапного физического насилия.

На окнах первого этажа решеток не было, и стоило бы кому-то только начать, толпа ворвалась бы в здание комитета, оборонять которое и защищаться самим у нас не было ровно никакой возможности: пара десятков человек и физически, и психологически не могут выступить против толпы. Мы оказались во власти судьбы. Командующий Прибалтийского пограничного округа отдал своим солдатам приказ отойти. Большая часть моих сотрудников, подходивших к зданию, были откровенно перепуганы. Видя все происходящее, они отнюдь не собирались входить в здание комитета. Посмотрели на толпу, покрутили головами и ушли к комитетскому гаражу. Мои же настолько были заняты наблюдением за толпой, что буквально у них на глазах угнали легковую машину комитета, которая до сего дня так и не найдена.

Я отдал команду своему заму Трубиньшу заняться мероприятиями по безопасности и привести сотрудников из комитетского гаража, но оттуда никто не появился. Несмотря на ситуацию у углового дома, в Рижском горотделе и на улице Пушкина, где находились первая часть, оперативная техника и полученная с ее помощью информация, царило спокойствие.

Конечно, об этом инциденте я попытался сообщить Москве. Но, как в такой ситуации и следовало ожидать, никто не собирался подходить к телефону. С новым председателем российского Комитета госбезопасности Бакатиным созвониться мне не удавалось. Наконец связался с одним из его заместителей. Тот сказал открытым текстом: "Знаю, коллега, но мы тебе ничем не можем помочь! Делай сам, что можешь, потому что у нас тут свои проблемы!" То есть Москва предоставила нас своей судьбе.

Затем в нашем доме отключили электричество, перестала работать спецсвязь. Горбунов был в Москве и, может быть, именно в это время встречался с Бакатиным. Я связался с Годманисом и рассказал о ситуации, добавив, что в самом митинге ничего плохого нет, но меня беспокоит единственное опасение — может начаться насилие. Я напомнил, что в комитете находятся вооруженные люди, которые должны охранять материальные ценности и документы. Годманис пообещал, что с помощью представителей Народного фронта постарается успокоить толпу, но и я должен понять неприязнь и даже ненависть народа к КГБ. Народу нельзя запретить выражать свои эмоции, указал Годманис. "Раньше на митингах мы страдали от КГБ, — сказал он, — а теперь переживать из-за митингов будешь ты сам".

В этой хаотической ситуации в комитете началась самодеятельность. Каждый делал то, что считал полезным для себя. Осознание того, что комитет ликвидирован и ответственных нет, привело к откровенной анархии. Словом, когда ушли пограничники, мы остались совершенно одни.

Звонки в Москву ничем не помогли бы, потому что именно в это время на Лубянке, напротив здания КГБ, снимали с постамента памятник Дзержинскому. И там господствовали опасения, что толпа может ворваться в здание и начнется погром.

Позвонил Годманису узнать, почему в некоторых районах поступила команда изъять наш автотранспорт и документы, но Годманис меня заверил, что это местная инициатива.

В десять вечера явилась комиссия во главе с депутатами Верховного совета. Более двадцати человек, еле разместившись за столом, стали рассуждать, что делать, ибо депутаты кроме решения ВС ничего больше не знали.

Митинг давно окончился, работники комитета разошлись, и я посоветовал депутатам не спешить, потому что придется описывать имущество, согласовывать процедуру просмотра документов, ставить охрану и т.д. Решили на следующий день разработать методику передачи документов и затем дали команду Вецтирансу, который, прибыв со своими людьми, установил в комитете параллельное кольцо охраны.

Комиссия отправилась по домам, а в угловом доме остался только Репше. Ему захотелось одному, без помех обойти Комитет государственной безопасности. "Может, я провожу вас, — предложил я, — или дам какого-нибудь офицера из дежурной части? Как же вы будете один блуждать по темным переходам?" Репше отказался. Я предупредил дежурную часть, чтобы они не мешали Репше бродить по зданию, и проследили, чтобы он не заблудился.

Заполночь позвонил до предела взволнованный Вецтиранс и сказал, что в изоляторе взбунтовались заключенные, да и часть наших сотрудников уже успела напиться. Пришлось спускаться и наводить порядок. Все кончилось благополучно: пьяных отправили по домам, никто из заключенных не сбежал.

Новая власть уже отняла у меня машину, и доставил меня домой Вецтиранс, который всю дорогу бормотал: "Не дай бог, ночью с тобой что-то случится".

Ночью ничего не случилось, а вот утром ко мне в комитет явилась группа из прокуратуры Латвии и сообщила, что против КГБ возбуждено уголовное дело и необходимы определенные процессуальные действия. Опять возник тот же самый вопрос: как все это делать, как проводить обыски? Кабинеты закрыты, сейфы опломбированы. Наконец прокуроры поняли, что КГБ — это не Центральный комитет, где все можно сделать быстро. Лишь после разговора с прокурором Латвийской Республики Скрастиньшем, которому я объяснил, что все документы на местах, сейфы опечатаны и я никуда не денусь, удалось разрулить ситуацию: после долгих раздумий Скрастыньш согласился со мной. Вместе с прокурорскими я попил кофе и спокойно отправился домой.

Кончился еще один этап моей карьеры. Теперь могу перевести дыхание и успокоить семью.

Визит президента России Бориса Ельцина в Ригу совпал с началом ликвидации комитета. Наши работники больше не имели доступа в центр связи и к технике местной и международной связи.

Как-то вечером мне позвонил Горбунов и сообщил, что утром в Ригу прибудет Борис Ельцин, что жить он будет в Юрмале и дачу надо обеспечить спецсвязью.

Я понял, что латвийская сторона ее уже пообещала. Сделай все, что можешь, попросили меня. Я ответил, что уже не являюсь председателем, приказы никому отдавать не могу, а центром связи распоряжаются местные добры молодцы. Горбунов смущенно объяснил, что там не с кем разговаривать — никто не понимает, что надо делать. "Выхода нет! — сказал он. — Это честь республики! Если связи не будет, то появится много неприятных вопросов, на которые придется отвечать!" Я пообещал, что постараюсь в порядке исключения уговорить кое-кого. Стоял поздний вечер, но аппаратуру требовалось запустить заблаговременно. Как только машина президента въезжает на территорию Латвии, она должна иметь связь со всей Россией. Наконец мне удалось добиться, чтобы работников, которых я смог уговорить, пустили в запломбированное здание центра связи на улице Валдемара. К утру уже все было в порядке — прибывший Ельцин даже не догадывался, что еще недавно спецсвязь вообще не работала.

Чтобы ликвидировать все неясности в процессе ликвидации комитета, на встречу с руководством республики из Москвы прибыли два генерала. Но по прибытии их в Ригу произошел небольшой конфликт.

Приехав, они прямиком направились в КГБ, но так как его бывшее здание теперь охраняли сотрудники МВД, они решили генералов обыскать. Служебные документы Российской Федерации старательных охранников не заинтересовали. Один из генералов, который был и помощником Бакатина, сказал: "Знаете, молодой человек, российские генералы и в Африке генералы, да и во всем мире они генералы — и никому не позволено их обыскивать!" Парень смутился, на чем конфликт и был исчерпан.

Мы более двух дней сидели над составлением объемистого протокола, за что отвечает Россия, а за что — Латвия, и еще сутки его правили.

Наконец вечером 29 августа президиум Верховного совета наделил Симсонса правом подписи. Оставалось только работать, для чего из Москвы было прислано несколько десятков офицеров. Они готовили разнообразные акты передачи, а мы с Боровковым их утверждали.

Открытым оставался вопрос о вооружении, имевшемся в КГБ. Точнее, о том несчастном оружии, которое меня уламывали раздать нашим спецчастям во время путча — автоматы, гранатометы и т.п. С ним на руках можно было держаться довольно продолжительное время. Возник вопрос об охране этих арсеналов, которые очень пригодились бы Латвии, поскольку у нас самих, включая и Земессардзе, никакого оружия не было. Решение о судьбе этого оружия должен был принимать президент России, но все понимали, что добираться до него долго и трудно.

Главное, чтобы оружие не растащили, чтобы оно не попало в руки случайных людей. Силой забрать его тоже было нельзя — это международный конфликт с непредсказуемыми последствиями. Но мы нашли вариант. Руководство Латвии составило документ: мол, в связи с трудностями охраны оружия Латвия готова взять его на временное хранение. Бакатин согласился с нашей идеей, а Годманис попросил меня во время встречи с Бакатиным выяснить, каким образом Латвия могла бы купить эти стволы. Бакатин сказал, что этот вопрос надо обговаривать с президентом, но сейчас у него более важные дела. "Отложим на потом", — сказал он.

Ни мы больше этот вопрос не поднимали, ни Россию он не интересовал. Тихо и спокойно, без официального оформления это оружие и боеприпасы перешли к Латвийскому государству. Для России такое количество оружия не представляло большой ценности. И сейчас на вооружении у земессаргов наши автоматы.

Эти непростые "мешки ЧК"

В судьбе документов ЧК, которые предстояло после просмотра то ли передать Латвии, то ли уничтожить, возник неожиданный поворот. В райотдел, куда я заехал посмотреть, как идут дела, вдруг позвонил Трубиньш и сообщил, что в комитет с группой вооруженных людей явился депутат Муциньш и потребовал выдать ему картотеку агентуры — так называемые "мешки ЧК". Никаких документов в подтверждение своего требования показать он не мог и явно намеревался отнять картотеку силой. Положение безвыходное. Соблюдать пункты протокола Муциньш отказывается, потому что принял решение — "мешки" должны достаться ему. Я понимаю: если Муциньшу ничего не дадут, то может начаться вооруженный конфликт. Остается только составить протокол изъятия — поверхностно, без пересчета картотеки, без названий. Карточки все скопом вывалили в мешки, которые даже не были запломбированы на месте, в комитете. Мешки увезли и бросили в каком-то из помещений Верховного совета. Сегодня трудно сказать, сколько карточек пропало. Из опыта знаю, кто обязательно должен был быть в картотеке, но выясняется, что этого человека и следа нет. Трудно сказать, каким образом, но у меня есть обоснованные подозрения, что многие смогли исчезнуть из этих мешков.

Из Москвы мне ответили, что эта ситуация будет принята во внимание в ходе переговоров о передаче Латвии архивов, в которых она была очень заинтересована... Но этот вопрос не решен и до сегодняшнего дня.

В принципе имелась возможность уничтожения картотеки, несмотря на запрещение Бакатина. И кое-где сотрудники этим занимались. В то время немало из содержимого мешков пропало. У многих сотрудников комитета были тесные связи с Народным фронтом и соответствующими службами Верховного совета. Я же всегда настаивал, что судьба этой картотеки должна решиться в ходе переговоров между Российской Федерацией и Латвией.

Хочется еще раз подчеркнуть, что содержимое картотеки не давало никаких юридических оснований для обвинений и дальнейших процессуальных действий. На карточках не было подписи агента, то есть не было зафиксировано его согласие на сотрудничество. Карточка составлялась без ведома этого человека, без его личного дела и представляла собой обыкновенный оперативный документ. Доказать что-либо с его помощью было невозможно. Латвия не имела в своем распоряжении личных и рабочих дел агентов. И не случайно люди, в отношении которых имелись определенные подозрения, как правило, в ста случаях из ста выигрывали судебные процессы, потому что доказать что-либо было невозможно. Не говоря уж о том, что в картотеке находился и "балласт" — неактивные агенты, которые ничего не делали для комитета и которых включали для счета.

В помещениях оперативно-технической части на улице Пушкина шла работа по уничтожению телефонных записей, накопленной оперативной информации. Там же, на Пушкина, хранились и немалые запасы спирта для технических надобностей. Этот спиртик наши сотрудники исправно потребляли и угощали земессаргов, которые охраняли помещения. Те сначала стеснялись, но спирт есть спирт, и стеснение исчезло. Наконец, когда установилась совсем уж дружеская и благодушная атмосфера, наши решили взяться за дело и принялись таскать во двор для сожжения груды бумаги. Земессаргам стало скучно смотреть на все это, и они предложили: "Можем вам помочь... если еще по сто грамм нальете". Когда к полуночи все исторические свидетельства догорали, земессарги не без юмора осведомились: "Слышь, ребята, вам больше ничего жечь не надо?" Спирт хранился в двадцатилитровом бидоне, и в ту ночь его дружескими усилиями полностью приговорили. Лишь потом выяснилось, что с сожжением перестарались и пустили на ветер даже схемы коммуникаций, по которым можно было найти под землей кабели связи.

Такой же, если не больший, хаос царил и в помещениях седьмой части (связь) на улице Менесс. Документы и техника исчезли оттуда в совершенно неизвестном для меня направлении.

В помещениях комитета нам позволили работать еще восемь месяцев, что было очень важно. Работники успели изъять из сейфов и личные вещи, и рабочие блокноты с записями, которые, будь они опубликованы, могли стать поводом для серьезных политических спекуляций.

Многие из комитетчиков хотели и могли дать команду на уничтожение картотеки: в здании хватало погребов и котельных. Но месть не заставила бы себя долго ждать. На следующий день никого не подпустили бы к сейфам... Сотрудники по своей инициативе занимались "чисткой", но среди них были и информаторы Народного фронта, который только и ждал какой-то ошибки или оплошности уже бывшего комитета, чтобы можно было принять более строгие меры...

...Сейчас, по прошествии пятнадцати лет, анализируя все эти события, прихожу к выводу, что действовал я правильно. Сегодняшнее напряжение, связанное с комитетом, заметно уменьшилось. Не найдены и доказательства, что деятельность комитета в последние годы была направлена против независимости Латвии. Тот факт, что комитет собирал информацию о политическом и оперативном положении в республике, нельзя считать враждебной деятельностью. Комитет работал в рамках существующих законов. И ни один из сотрудников КГБ, работавших в то время, не был привлечен к уголовной ответственности. То же самое могу сказать и об агентах, доверенных лицах и резидентах. Многие мои бывшие сотрудники нашли работу в независимой Латвии — работают в экономике и в других сферах, внося свой вклад в рост народного хозяйства.

В новых обстоятельствах очень пригодился опыт работы в КГБ. Одни стали заниматься детективно-розыскной деятельностью, другие — работать в области бизнеса, многие десятки человек включились в работу систем Министерства внутренних дел. В начале наши сотрудники обучали работников спецслужб новой независимой Латвии и помогали дальнейшему укреплению спецслужб. Часть наших бывших агентов продолжают работать в новых структурных подразделениях, многие сотрудники отделов разведки продолжили трудиться в Полиции безопасности, а затем в Бюро по защите Сатверсме. По-моему, пройдет не так много времени, и все политические ограничения будут отменены. Сегодня, когда Латвия стала стабильным государством НАТО, бывшие сотрудники КГБ никоим образом не могут угрожать безопасности государства".